Хорошее это все-таки дело — храм в больнице.
Руки мои лежат на плечах у Машки. Машке восемь. Храм я заприметил в пятницу, когда нас с Машкой положили. Донечка моя, маленькая, хрупкая, прозрачная… Маленький пластырь приклеен под глазом, на месте прокола. Смотрю на ее макушку сверху, и сердце кровью обливается. Всегда обливается, когда ей больно, а я ничего сделать не могу. Но самые страхи уже позади. Наверное, позади. Отплакала, откричала. Теперь пьем антибиотики. Тошнит бедняжку.
Вчера, когда она спала, пошел на прогулку. Морозец. Но снег сдает. Грязные прогалины то там, то здесь. Я хромаю. Давно. И всегда буду хромать, так получилось. Люди у окошек разговаривают, и кто-то краем глаза замечает мужика в трениках и теплой куртке, который уже во второй раз выхрамывает по кругу. И тогда я увидел надпись «Царква». Наша, не наша, зашел. Там тепло и светло. Реально светло, с порога. Небольшое фойе и светлый храм. Молчаливая, доброжелательная женщина кивнула мне, но ничего говорить не стала. Я постоял. Она тоже. Молчали.
Посреди храма икона, что-то на ней, не разглядел. Слева и справа у потолка, на колоннах — иконы. Большие, красивые, с камешками: зелеными, желтыми. Неужели янтарь? Может. Почему нет. А это — жемчуг? Нет. Это чьи-то глаза… Наверное, какой-то святой. Если смотреть в глаза святому, то камешков уже не видно. Видно лицо, глаза – лик.
На выходе женщина спросила, где лежу. Сказал, что с дочкой. Но дочке проколы сделали, сейчас антибиотики, может через пару дней домой. Заметила мою хромоту. Ничего не спросила. Воспитанная. Улыбнулась, говорит: «Приходите в воскресенье, девочку причастите. С Христом ведь всегда легче. И болеть, и поправляться». Глаза светлые. Как на иконе.
Стоим вот теперь на службе. Неловко это — в спортивных штанах и тапках. Машка — в серых колготках и розовой кофточке. Тоже домашнее. Сначала людей мало было, а сейчас полный храм, да еще в фойе стоят. Жарко. Душно даже. Машка не ела, только антибиотики. Плохо это, наверное. На исповедь не успели. Другая, но тоже добрая женщина, сказала, что ничего — батюшка и так благословит. Поет маленький хор. Два человека. Но трепетно, красиво. И руки мои трепетно лежат на Машкиных плечиках. Навесу конечно. Она хрупкая. Я больше её обнимаю. Она сокровище в моих ладонях. Я за нее боюсь. Сильно боюсь. Даже сам не понимаю чего. Страшной болезни, ее страдания, ее слез. Она одна и она — всё.
Машка поднимает глаза. Побледнела, ладонями рот зажала. Я понял. Уже не в первый раз. Нежно Машку в охапку, и на улицу. Через дорогу, кусты. Машку вырвало. Обнимаю ее — она ведь только в кофточке, чтобы сохранить тепло из храма. Бедненькая, маленькая, солнце мое. Из храма выбегает девочка, лет восемнадцать. Лицо заботливое. Дает стакан водички и салфетки. Мы вытерлись и попили. Щеки дочки снова розовые. Заходим в храм. Все расступаются. Смотрят на нас, заботливо, с любовью. Я ведь их не знаю. Они нас с Машкой не знают. Стульчик дают. Но она не хочет садиться, прижимается ко мне. Стесняется. Парень открыл дверь в комнату священника, жестом приглашает. Куртки со стульев убрали и посадили. Молодые девушки спрашивают о чем-то, с Машкой играют.
Вышел священник. Лет сорока пяти, наверное. Улыбается. Дети все к нему, он их платком накрывает и что-то шепчет. Благословляет. Я подталкиваю легонько Машку, она тоже идет. Священник на голову ей плат кладет. «Звать как?», — спрашивает. Она пищит: «Маша!». Он удивленно: «Глаша… Редкое имя». Я громко говорю, что — Маша. Все улыбаемся. Он молится. Уходит.
Мне говорят: «Идите причащаться, только с девочкой не стойте, без очереди». Дети всегда и везде первые. Я пошел. Все расступаются, улыбаются, пропускают. Причастились. Она причастилась! А мне вот надо как-то открыть это для себя по-новому. Подготовиться.
За что они нас так любят?
Машка устала. Уходим в палату под улыбки незнакомо знакомых людей. И я с Машкой — улыбаюсь. С Христом ведь всегда легче. И болеть, и поправляться. И глаза у Машки сейчас светлые, как на иконе… у Луки.
Руслан Яроцкий
